— Николай Заболоцкий, 21 цитата
Смелость — это сопротивление страху и господство над страхом, а не отсутствие страха.
Вместо того, чтобы стирать слезы с лица, сотрите из жизни людей, которые заставили вас плакать.
Природа наделила нас двумя глазами, двумя ушами, но лишь одним языком, дабы мы смотрели и слушали больше, чем говорили.
Злость — самая бесполезная из эмоций. Разрушает мозг и вредит сердцу.
Победа над страхом придает нам силы.
Ваш потрясающий мозг может поднять вас из нищеты до богатства, превратить вас из одиночки во всеобщего любимца, вывести из депрессии, сделав счастливым и радостным, — если вы правильно воспользуетесь им.
Из всех лекарств лучшее — отдых и воздержание.
Не давайте плохим мыслям задерживаться — вытряхивайте их из головы.
Из каких же элементов слагается счастье? Только из двух, господа, только из двух: спокойная душа и здоровое тело.
Умный не говорит и половины из того, что знает, глупый не ведает и половины из того, что говорит.
Никола́й Алексе́евич Заболо́цкий (1903—1958) — русский советский поэт, переводчик.
Цитаты поэтические [ править ]
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства её.
О сад ночной, таинственный орган,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О сад ночной, печальный караван
Немых дубов и неподвижных елей!
Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб, и тополь — потрясеньем.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Переплетались в воздухе осеннем.
Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир её дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
Но в тихий час осеннего заката,
Как бы прообраз боли человечьей
Из бездны вод встает передо мной.
И в этот час печальная природа
Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
И не мила ей дикая свобода,
Где от добра неотделимо зло.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.
Над головой твоей, далекий правнук мой,
Я в небо пролечу, как медленная птица,
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.
Нет в мире ничего прекрасней бытия.
Безмолвный мрак могил — томление пустое.
Я воспитан природой суровой,
Мне довольно заметить у ног
Одуванчика шарик пуховый,
Подорожника твёрдый клинок. [1]
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаёшь.
Говорят, что в Гималаях где-то,
Выше храмов и монастырей,
Он живёт, неведомый для света,
Первобытный выкормыш зверей.
Безмятежный, белый и косматый,
Он порой спускается с высот,
И танцует, словно бесноватый,
И в снежки играет у ворот.
Ум его, как видно, не обширен,
И приют заоблачный суров,
И ни школ, ни пагод, ни кумирен
Не имеет этот зверолов.
В горные упрятан катакомбы,
Он и знать не знает, что под ним
Громоздятся атомные бомбы,
Верные хозяевам своим.
Никогда их тайны не откроет
Гималайский этот троглодит,
Даже если, словно астероид,
Весь пылая, в бездну полетит.
И пока тысячелетний Будда
Ворожит над собственным пупом,
Он себя сравнительно не худо
Чувствует в убежище своём.
Там, наверно, горного оленя
Он свежует около ключа
И из слов одни местоименья
Произносит, громко хохоча.
Меж клёном и буком ютился шиповник,
Был клён в озаренье и в зареве бук,
И каждый из них оказался виновник
Моих откровений, восторгов и мук. [1]
Цитаты о Заболоцком [ править ]
      и он лежал в природе словно в кадке, —
      совсем один, рассудку вопреки.
      Настанет час, и утро роковое
      Твои мечты, сверкая, ослепит.
      Лодейников, закрыв лицо руками,
      Лежал в саду. Уж вечер наступал.
      Внизу, постукивая тонкими звонками,
      Шел скот домой и тихо лопотал
      Невнятные свои воспоминанья.
      И во второй строфе элегии, нарушая ее тишину:
      Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
      Лишь слышится вдали рогов унылый звон.
      Трава пред ним предстала
      Стеной сосудов. И любой сосуд
      Светился жилками и плотью. Трепетала
      Вся эта плоть
      И то был бой травы, растений молчаливый бой.
      И в этот миг жук в дудку задудил.
      Лодейников очнулся.
      Очнулся, чтобы услышать звучание природы, восхититься и — заплакать от вторжения в эту гармонию человека:
      По лугу шел красавец Соколов,
      Играя на задумчивой гитаре.
      Цветы его касались сапогов
      И наклонялись. Маленькие твари
      С размаху шлепались ему на грудь
      И, бешено подпрыгивая, падали,
      Но Соколов ступал по падали
      И равномерно продолжал свой путь.
      Жук ел траву, жука клевала птица,
      Хорек пил мозг из птичьей головы,
      И страхом перекошенные лица
      Ночных существ смотрели из травы.
      Как изменилась бедная Лариса!
      Все, чем прекрасна молодость была.
      Как изменилась бедная Лариса!
      Все, чем прекрасна молодость была,
      Она по воле странного каприза
      Случайному знакомцу отдала.
      Еще в душе холодной Соколова
      Не высох след ее последних слез, —
      Осенний вихрь ворвался в мир былого,
      Разбил его, развеял и унес.
      Ах, Лара, Л ара, глупенькая Л ара,
      Кто мог тебе, краса моя, помочь?
      Сквозь жизнь твою прошла его гитара
      И этот голос, медленный, как ночь.
      Из глубины безмолвного вагона,
      Весь сгорбившись, как немощный старик,
      В последний раз печально и влюбленно
      Лодейников взглянул на милый лик.
            Но голоса растений
      Неслись вослед, качаясь и дрожа,
            И сквозь тяжелый мрак миротворенья
Рвалась вперед бессмертная душа
      Растительного мира.
      И в голоса нестройные природы
      Уже вплетался первый стройный звук.
      Не отрывая от Ларисы глаз,
      Весь класс молчал, как бы завороженный.
      Лариса чувствовала: огонек, зажженный
      Ее словами, будет вечно жить
      В сердцах детей. И совершилось чудо:
      Воспоминаний тягостная груда
      Вдруг перестала сердце ей томить.
      Органам скал давал он вид забоев.
      Оркестрам рек — железный бег турбин.
      Такого рода индустриальный пейзаж как будто бы вписывается в обычную для 20-х — начала 30-х годов конструктивистскую утопию. Однако с одним серьезным отличием: конструктивистская утопия была равнодушна, а нередко исполнена ненависти к стихийной природе. У Заболоцкого иначе. Он соглашается с необходимостью рационалистической, научной поправки к романтической натурфилософии, которая иначе так и не изживет трагедии разлада, одиночества. Но и к конструктивистской утопии Заболоцкий делает принципиальную поправку — натурфилософскую, настаивая в финале-апофеозе на красоте и ценности живой природы:
      Суровой осени печален поздний вид,
      Но посреди ночного небосвода
      Она горит, твоя звезда, природа,
      И вместе с ней душа моя горит.
      Суровой осени печален поздний вид,
      Уныло спят безмолвные растенья,
      Над крышами забытого селенья
      Заря небес болезненно горит.
      Звезда полей горит, не угасая,
      Для всех тревожных жителей земли,
      Своим лучом приветливым касаясь
      Всех городов, поднявшихся вдали.
      Но только здесь, во мгле заледенелой,
      Она восходит ярче и полней,
      И счастлив я, пока на свете белом
      Горит, горит звезда моих полей.
Заболоцкий Н. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М.: Согласие, 1998. С. 252.
Веселовский А.Н. Историческая поэтика /Ред., вступит, стат. и прим. В. М. Жирмунского. Л.: Художественная литература, 1940. С. 76.
Так, биограф и сын поэта.— Н.Н. Заболоцкий свидетельствует, что среди читаемых в 20-е годы авторов был другой англичанин XVIII столетия — Александр Поуп, некогда чрезвычайно важный и влиятельный, но к этому времени известный очень немногим: Заболоцкий Н. Цит. соч. С. 112.
Гаспаров М.Л. Современный русский стих. Метрика и ритмика. М.: Наука, 1974. С. 57.
См.: Заболоцкий Н. Цит. соч. С. 381.
Заболоцкий И. Примечания / Заболоцкий Н. А. Поли. собр. стихотворений и поэм / Сост., подготовка текста, хронологическая канва и примеч. Н. Заболоцкого. СПб.: Академический проект, 2002. С. 697.
Заболоцкий Н. Цит. соч. С. 26.
Ростовцева И. Мир Заболоцкого. М.: Изд. Московского университета, 1999. С. 31.
Первый всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М.: Советский писатель, 1990. С. 550. По поводу этого выступления Дм. Кедрин написал эпиграмму (см: Заболоцкий Н. Цит. соч. С. 225).
У поэтов жребий странен,
Слабый сильного теснит:
Заболоцкий безымянен,
Безыменский — именит!
Вспомним шутливую пушкинскую записку, оставленную Жуковскому, которого Пушкин не застал дома:
Штабс-капитану, Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру привет!
Им поклониться честь имею,
Но сердцем истинно жалею,
Что никогда их дома нет.